|
|
Каталог статей
Внутренние барьеры
Смотрела по каналу «Ностальгия» встречу с великолепными музыкантами восьмидесятых годов - Татьяной Рузаевой и Сергеем Таюшевым. Кроме приятной встречи с настоящим пением для души был еще момент, взволновавший меня. Они рассказывали о своей работе с Николаем Озеровым и обмолвились, что, несмотря на великолепные отношения с ним, вопреки его сердечности и простоте, сейчас сожалеют, что для более полного общения им мешала стеснительность. Дескать, он так занят, поговорим в другой раз. А другого раза не стало, и , как выразился С.Таюшев, «недообщались». Именно это слово всколыхнуло во мне гамму воспоминаний и переживаний: о скольких людях я могу сказать то же, что «несмотря» и «вопреки», я недообщалась с ними. Мешали, конечно, какие-то внешние обстоятельства, но понимаю теперь - главное было не в них, а во мне, в безусловно присутствующем внутреннем барьере.
Барьеров было несколько.
Один из них самый пустяковый, поверхностный. Назову его так: «Мне нет места в их жизни». Срабатывал он не раз, но вот хотя бы пара примеров.
Я поступила в Московский Университет. В первые же дни сентября читаю университетскую многотиражку и под небольшой статьей вижу подпись: Нелли Лагунова. Неужели?! Ищу редакцию, узнаю, что это студентка пятого курса факультета. Нахожу ее: конечно, это она, одна из моих подруг послевоенных лет в Энгельсском летном училище. Она любила стихи, читала мне их много, вызывая во мне тихий восторг. Нелли сразу узнала меня. Как будто встреча прошла нормально, но я поняла, что больше не стану ее искать, почувствовав, что я и моя жизнь ей не интересны. Мы больше не встречались, я лишь иногда видела в газете ее публикации. Во мне каждый раз возникало особое чувство, - не знаю, как его назвать, - некой причастности что ли. Но найти ее еще раз, показать ей, что я тоже выросла и могу быть интересной для нее, я не хотела: мешали и гордость и скрытая боязнь вновь увидеть безразличие ко мне. Однажды мы оказались совсем рядом перед дверями аудитории (отдельные наши лекции шли в их корпусе), но я не сделала ни единого движения в ее сторону. Она прошла мимо, кивнула, я ответила тем же. Но вот ведь странно, не забылось все это. Наверно, потому, что в действительности за моим нежеланием проявить минимальную активность стоял глубокий комплекс причин, нечто очень важное. И мне жаль, что сработала моя дурацкая позиция «серой мышки», хотя мне было о чем с ней поговорить.
Другая картинка еще поразительнее. В первые же недели учебы в Москве я отправилась в Авиационный институт для встречи с Милой Землянской, лучшей моей подругой школьных лет. Она училась в Москве уже два года, мы изредка переписывались. Эту встречу я ждала с огромным волнением. Но прошла она совсем не так, как мне представлялось. Короткие вопросы – короткие ответы. Мила была озабочена текущими делами, постоянно отвлекалась на разговоры с девчонками из общежития. Порой мне казалось, она забывала обо мне. Во всяком случае, такая встреча могла бы считаться нормальной, если бы мы виделись часто. Но после двух лет разлуки… Я что-то начинала рассказывать, но она не возвращалась к этой теме, когда я не заканчивала рассказ. Я замолкала, и ее это не тревожило. Я о чем-то спрашивала, но Мила, начав отвечать, легко отвлекалась. Расставаясь, мы нежно и ласково обещали друг другу встречаться почаще, но я знала, что приеду к ней в одном случае: если она приедет первой. Но, к сожалению, эта встреча осталась единственной. Я не простила того, что в ее жизни для меня уже не было места. Но ведь то же самое имела право сказать и она. Сначала мне помешала моя гордыня, а потом моя жизнь так закрутила меня, что в ней тоже не осталось свободного места для старой подруги.
Если холодность встречи с Нелей меня не очень волновала, поскольку мы были подругами не долго и дружба наша была не очень тесной, то встречу с Милой я переживала глубоко. Да вот ведь парадокс: короткое время. Сейчас, думая об этом, не могу сказать, что была чья-то вина. Всему свое время, и остается надеяться, что в памяти Милы я осталась. И, может быть, даже правильно, что наша встреча прошла так коротко и все прошлые годы остались светлыми и прекрасными. «Не возвращайтесь к былым возлюбленным, былых возлюбленных на самом деле нет», видимо, справедливо пелось в одной прекрасной песне.
Почему так получилось с Милой, мне и сейчас не совсем ясно, но не сомневаюсь в своей вине. Есть же реальные причины, почему я не помню, как мы с ней общались в те два года, когда учились в разных городах,- видимо, тогда и произошло самое главное. Ведь в моей памяти об этом периоде учебы в Саратове есть только события, происходившие в нашей восьмерке друзей. Но была ли это реакция на какие-то поступки Милы, или это мои дела, не знаю. Чувствую, что когда говорю,- «мне нет места в чьей-то жизни»,- эта формула другим концом смотрит на меня.
Барьеры второго типа рождены недооценкой своей, так сказать, значимости. Я стремилась навстречу кому-то, но меня останавливал сакраментальный вопрос: «Да кто я такая?!», или иными словами, грубее: «Каждый сверчок знай свой шесток». И сколько бы не рассуждать на тему моей неправоты, это бесполезно, ибо эта реакция жила на бессознательном уровне.
В основном такие барьеры возникали при общении с людьми искусства,- музыкантами, актерами, режиссерами. Объективные основания – мой дилетантизм, но порой весьма преувеличенный.
В Харьковском Институте искусств таких примеров вспоминаю множество. Тем более они удивительны, так как меня там очень уважали и за профессионализм и за личные качества.
На фортепианном факультете, к которому относилась и моя кафедра, работала Регина Горовиц, родная сестра выдающегося пианиста. Я ей очень симпатизировала и общалась свободно, пока не узнала о ее родстве с великим маэстро. Мой интерес к ней с самого начала обуславливала ее известность в институте как превосходного педагога. Заведующая методическим кабинетом при кафедре Ирина Полусмяк и ее муж пианист Сергей были учениками Регины. Они интересно рассказывали о работе с ней, и я хотела поговорить с ней о ее методах обучения, интересных мне и как заведующей кафедрой, и как психологу. Сначала мешал мой небольшой стаж преподавания в институте, но потом стаж рос, а с ним и мой авторитет, но одновременно с этим всякие формальные и неформальные поводы для сближения. Кстати, она проявляла ко мне несомненную симпатию. В частности, иногда даже происходили интересные беседы. Как-то она рассказала, что брат зовет ее в гости, но просил, чтобы она непременно привезла с собой в Штаты свой рояль, а то его постоянно занят. Милая худенькая старушка пожала своим узеньким плечиком: «Как Вам это нравится? Он совершенно не представляет, как мы тут живем. Какие Штаты? Какой рояль? Спасибо, письма теперь писать можно». Но я так и выбрала время и возможность поговорить с ней о том, что меня интересовало и в ее работе и в личной жизни. Конечно, я не рассуждала таким образом, что мне до нее далеко, - просто находились нейтральные к этому комплексу поводы. То мне было некогда, то она была занята, то праздники, то мы не встречались подолгу. Очень жаль.
Такой же комок причин мешал мне поговорить и с одним из лучших наших педагогов - профессором Лещинским. В свое время он был реальным конкурентом великому скрипачу Давиду Ойстраху, - это было весьма интересно. Поводов для бесед с ним было немало: работа студентов с учениками, проблемы консультантов, мои научные интересы, общественные дела. Ну, вот, я и общалась по поводу только этих формальных дел, хотя педагоги моей кафедры говорили о его доброте, контактности. Я же так и не собралась просто поговорить с ним « ни про что, и про все на свете».
А разве не смешно, что так же точно мне мешало нечто неуловимое хорошему общению с альтистом, профессором Суреном Качаряном. Почему смешно? Да потому, что мы очень симпатизировали друг другу, нередко рядом сидели на концертах и собраниях. Он обижался на меня несколько дней, если после концерта его камерного оркестра я не подходила к нему за кулисы выразить восхищение. Оркестр этот был и в самом деле замечательный, один из лучших на Украине, и я получала искреннее удовольствие. Но пойти за кулисы,- нет, кто-то цепко вцеплялся в меня, и я, будто очень занятая, говорила после концерта то с одним педагогом, то с другим, пока почти все расходились, и мне было неудобно или просто поздно пойти похвалить Сурена Гарниковича. А потом новые извинения и новая неловкость. Думаю, о музыке с ним поговорить было бы интересно, и я могла бы получить ответы на многие мои вопросы дилетанта, учитывая его симпатию и несомненное уважение моего профессионализма. Но не поговорили. Несколько раз даже поднималась к нему на кафедру, даже заходила на уроки, но так и не набралась духу поговорить, тут уж осознанно боясь неправильной формулировки моих задач плохого представления нужного мне разговора без нот и музыкальной терминологии.
Внешне неизмеримо проще складывались мои отношения с актерами и режиссерами. Меня посылали с партийными заданиями то на театральное отделение, то в Театр кукол. Официальные проблемы решали легко и быстро, а попутно возникали и художественные вопросы, в которых мне было что сказать и чем вызвать их уважительное отношение. Скоро меня стали звать на занятия, репетиции, спектакли, желая услышать мое мнение, мой анализ. Сколько восхитительных часов я провела на студенческих занятиях, репетициях, особенно в Театре кукол.
Однажды директор театра кукол профессор Афанасьев, второй по величине специалист в СССР после Образцова, пригласил меня на достаточно длительную работу: разобраться в творческом конфликте его с молодыми актерами и режиссером Инюточкиным. Я с головой погрузилась в интереснейшую работу и горячо рассказывала о своих наблюдениях на заседаниях творческой группы. Однако мне опять помешала моя стеснительность: вместо того, чтобы воспользоваться приглашением и всерьез пообщаться с Афанасьевым, я побоялась его беспокоить. Это была большая ошибка. Свои соображения по поводу общения в труппе я недипломатично выложила в присутствии всего художественного совета, не поставив директора в известность о содержании моих наблюдений. Дискуссия получилась очень интересная, но по ее ходу Афанасьев все больше мрачнел. После этого он ни разу меня не пригласил, хотя я еще некоторое время общалась с актерами по разным поводам, чем тоже вызвала неудовольствие профессора. Как только я узнала об этом, я тут же перестала к ним ходить. Теперь понимаю, что должна была вести себя совершенно иначе: я сама себе подставила ножку, лишив себя интереснейшей работы. Кстати, и артисты жалели о моем отсутствии, говорили мне об этом, встречаясь иногда на улице ( театр и институт расположены напротив друг друга).
Некоторое время я еще общалась с педагогами и студентами театрального отделения, но затем и от этого отказалась без борьбы, узнав, что мой декан недоволен моими занятиями. Мне передали, что он возмущенно отчитывал одну из преподавательниц за ее приглашения меня на их занятия. При этом выразился не очень уважительно: дескать, что это значит, что вы постоянно прибегаете к помощи неспециалиста. Она мне пояснила, что это он ревнует, так как студенты очень много говорили о наших встречах. Мне этого было вполне достаточно, чтобы отойти в тень: не хотите – как хотите, навязываться не буду.
Однако мне слишком дороги были театральные дела мои, чтобы просто так их забросить. Подоспела моя командировка в Москву. И я попросила дать мне рекомендательные письма для обращения в администрации театров с просьбой оказать содействие для моей работы по теме «Психологические основы создания художественного образа». Благодаря этому началась золотая эпоха в моей духовной жизни: посещения концертов, театров, кино, репетиций и встреч с актерами известных московских театров. Но нельзя предположить, насколько односторонне я использовала эти уникальные возможности. Везде я была зрителем, слушателем, наблюдателем. Вела дневники, писала развернутые тексты по итогам моих наблюдений и размышлений, но… не становилась равноправным участником столь прекрасных событий. И это при всем том, что на самом деле была к этому участию вполне подготовлена.
Самым показательным в данном отношении стал для меня МХАТ. Помимо спектаклей, посещение которых мне обеспечил заместитель директора театра, при его же содействии я регулярно ходила на репетиции спектакля «Господа Головлевы», который ставил Лев Додин. Превосходный режиссер, превосходный актерский состав. Вот несколько основных участников: Иннокентий Смоктуновский, Антонина Георгиевская, Георгий Бурков, Екатерина Васильева, Ольга Барнет и другие. Я самым тщательным образом готовилась: читала и перечитывала текст романа, книги Михаила Чехова, Константина Станиславского, Михаила Туманишвили, Марии Кнебель и много других. Пристально вглядывалась во все, что делалось в репетиционном зале. И … сидела тихонечко в сторонке со всем багажом своих наблюдений, переживаний, размышлений. Ко мне с симпатией отнеслась Антонина Павловна Георгиевская. Она иногда подходила ко мне и даже заговаривала со мной, а я не дала ей даже повода продолжить эти разговоры. Как же я потом была наказана чувством неизбывной вины за это, узнав о ее глубоком одиночестве. Сколько бесценных минут мы могли бы провести вместе, если бы не эта отвратительная зажатость по схеме «кто я такая?».
Точно так же, явно без особого труда, можно было бы поговорить, и не раз, с Катей Васильевой, доброжелательно меня встречавшей и обменивавшейся короткими репликами. Вряд ли получился бы разговор со Смоктуновским, хотя он работал настолько вдумчиво, что не исключено, мог бы заинтересоваться моими соображениями по пьесе.
И уж вне всякого сомнения, мне было, что обсудить с Додиным. Возможно, он не согласился бы со мной, но смею думать, ему я могла бы принести пользу, так как мне как психологу были видны истоки ряда трудностей в работе актеров над образами. Я же, конечно, не поговорила, исходя из совершенно ненужной позиции «не возникать», «быть незаметной». Не пришлось удивляться его реакции, когда я попросила разрешения придти на прогон спектакля перед его окончательной подготовкой к выпуску. «Куда ж я от Вас денусь, приходите уже», - ответил он, не скрывая раздражение.
И лишь с Новиковым, замдиректора театра, помогавшему мне в моих походах, у меня состоялся интересный для нас обоих разговор.
Сейчас я, как говорят, отказываюсь себя понимать. Как я могла так бездарно не использовать такие уникальные возможности?!
Ничем не лучше я повела себя и в студии МХАТ. Посещая занятия Андрея Мягкова, едва обмолвилась с ним после их окончания. Меня смутило и позабавило его волнение, его попытки оправдать неумелость студентов, но я, успокоив его тем, что именно это для меня самое интересное, не смогла всерьез обсудить, что именно мне интересно и зачем мне это нужно.
Спустя много лет я отправила письма и Додину, и Мягкову, пытаясь немного пояснить мои задачи того времени и результаты своих наблюдений. По почтовым открыткам знаю, что письма получили оба, но ответа, естественно, не было, да я и не рассчитывала на ответ. Мне хотелось пусть задним числом исправить неловкость моего поведения. Сейчас мне очень обидно за себя, - а еще называется «психолог»! Пускай бы нечего было им сказать, - дилетант, так дилетант, но я же вижу в своих записях того времени, что нам было, о чем говорить.
Пожалуй, больше всего сожалений связано с барьерами типа «еще успею, еще будет время», потому что в этой категории оказались самые близкие, самые дорогие люди. И я перед ними глубоко виновата, но исправить уже ничего нельзя.
Когда с отцом мы общались в детстве, это было необходимо скорее мне, чем ему. Нет, не так говорю. Нужно оно было обоим. Оба мы испытывали при этом огромную нежность друг к другу, какую-то внутреннюю радость. Но мне еще было крайне важно все то, что он рассказывал,- шла ли речь о его детстве, военной службе или о проблемах, возникавших в моей учебе. А я тогда мало интересного для него могла рассказать, хотя, наверное, что-то рассказывала о своих детских делах. При этом совершенно не помню, чтобы делилась с ним переживаниями, сомнениями, размышлениями.
Потом пришло время рыбалки. Уезжая вдвоем порой на целый день, говорили не очень много, но зато буквально «купались» в душевном единении. Было так хорошо, что, казалось бы, тут и поговорить о самом важном, о том, чем тревожится душа, какие проблемы волнуют, что хочется понять в жизни. Но нет, эти вопросы будто и не существовали. Не могу сказать, что я и не думала о такой форме общения с ним, думала, но как-то все откладывала на другое время. Возможно, не умела найти подходящего тона, что ли. Что это должно быть: вопрос, рассуждения, обращение за советом?
Последние годы его жизни наши общения были просто отвратительны. И это не его, а моя вина. Мы разговаривали мало, да и то о пустяках. Но я же видела, что ему плохо. Он глубоко переживал крах тех идеалов, которым он служил, то есть все то, что считалось нашим советским образом жизни. Его приводило в раздражение многое, что теперь писали о нашем прошлом, он не разделял новых лозунгов. Сердито бросал реплики по поводу многих высказывания с телеэкрана, явно не одобряя все, что происходит. Исключительно напряженными стали его отношения с мамой. Они и раньше были трудными, а теперь и вовсе похожими на взаимное мученичество.
Я видела это, очень жалела его, понимала его одиночество и глубокий эмоциональный надрыв. Мне хотелось поговорить с ним, но не знала, как. Даже если появлялся какой-то повод, не использовала его, а уходила от обсуждения. Все казалось, ну, не сейчас,- сейчас что-то мешает, а вот в другой раз. В какой – другой?! Так и умер он, отстранившись от всех нас и от меня в том числе. Так и не излил душу, так и не получил ни от кого из нас, и от меня тоже, поддержки, понимания, утешения. Непоправимо.
С мамой в детстве и молодые годы я общалась в основном на бытовые темы. Лишь изредка речь заходила о моих отношениях с подругами, но это нельзя было назвать душевным разговором,- скорее, назиданиями с ее стороны. В этих беседах всегда на первом плане оказывался «воспитательный момент». Иногда она давала мне какие-то советы по хозяйству, а я делилась своим опытом. И уж совсем редко мы говорили с ней о проблемах в нашей жизни. Может быть, всего пару раз она пыталась рассказать мне о своей непростой женской доле, объяснить, почему такие напряженные отношения с отцом. Я понимала ее лишь отчасти, а больше осуждала, считая ее отношение к папе несправедливым. При такой позиции, естественно, душевный разговор не получался и замирал, едва начавшись. Но я, чувствуя ее тягу к настоящей откровенности, слегка сопротивлялась этому, откладывая все разговоры «на потом». Конечно, она мне немало рассказывала и о своей молодости, и о каких-то переживаниях. Я, естественно, и слушала, и спрашивала, и что-то говорила, но ей хотелось гораздо большего. Да и я этого хотела, но «не сегодня», «не сейчас». Еще успеем наговориться,- жило где-то в подсознании.
Не получается рассказать об этом так, чтобы стало понятно: не подбираются нужные слова, поэтому картина получается искаженная. Как объяснить, что внутренне стремление к сердечному общению оказывалось в конкретных обстоятельствах, сведенным к простым бытовым проблемам? И разговоры были, и приветливость была, и даже забота друг о друге. Но, прекрасно понимая, что может и должно быть иное общение, насыщенное всеми теми красками переживаний, которые сгущаются в душе, я жила и действовала так, будто все еще впереди.
Еще большая замкнутость на сиюминутном, бытовом уровне отметила свои контакты с родителями Володи. Я испытывала к ним обоим очень теплые чувства, ездила к ним с великой радостью, охотно помогала в житейских делах. А сейчас не в состоянии объяснить, как так получилось, что я почти ничего не знаю о деталях их большой и интересной жизни. Они что-то рассказывали моим дочерям, но по непонятной теперь для меня причине меня при этом не было. И особенно меня огорчает то, что я не испытывала от этого дискомфорта, - вроде так и надо. Пока мы встречались в их доме в Майкопе, и в самом деле не возникало никаких сомнений, что все идет замечательно. Однако, когда мы, спустя несколько лет после смерти отца, забрали к себе маму, сразу возникла напряженность. Чувствую, что ей одиноко, хочется о чем-нибудь поговорить, и … ухожу с головой в какие-то дела. Дел и правда было много, и уставала я, и дома в силу особенностей нашей работы всегда надо было продолжать выполнять то научную работу, то какие-то кафедральные дела, то готовиться к лекциям. Это все так, тем более, что и домашних дел хватало. Так то оно так, да не так,- как говорила моя бабушка. Вопреки всей бытовой устроенности, маме у нас хорошо не было, и я думаю, что она не раз пожалела о своем переезде к нам. Многое можно привести в мое оправдание, но греха с души это не снимает. «Сейчас она спит», «вот закончу отчет», «вот вернусь из командировки», - и тому подобные отговорки крепко держали меня на расстоянии. И говори теперь все, что хочешь, а от чувства огромной непоправимой вины не уйти.
Как ни крути, но я не сумела дать любимым мною людям так необходимого им душевного уюта и сопереживания в форме, им понятной, заметной, очевидной. Мне хватало того, что я знаю их характеры, проблемы, то сочувствуя, то не одобряя, а иногда и осуждая. Но это было мое знание. Им не известное, не открытое. А им хотелось каждый день знать, что они мне очень нужны, интересны.
Не изменить. Не исправить. Не попросить прощения.
Есть еще один, по крайней мере, тип психологических барьеров, мешающих мне реализовать общение в том объеме и тех формах, которые мне самой на уровне сознания кажутся необходимыми и желаемыми. Наверно, наиболее точное название для них – «не мое дело» (в уме сразу мелькнуло – не мое собачье дело), или иначе, с другим, может быть, более точным оттенком: «не лезь в чужой монастырь со своим уставом». Конечно, тут особенно важны ситуации, которые происходят опять-таки с самыми близкими людьми.
Вот в какие-то моменты я вижу проблемы в жизни любимых мною людей. Мне кажется, вижу их причину и понимаю, как можно устранить главные препятствия для их решения. Но я не спешу вмешиваться, хотя сама могу при этом так переживать, что не до сна. Но нет уверенности, что я имею на это право, что мое вмешательство не нарушает их свободу и право выбора.
В жизни было немало примеров того, как, вмешавшись, я не помогала добиться хорошего результата, но более того, чем-то мешала. Ибо это было мое понимание, мои способы, а они отвечали моему характеру, моим мотивам, моему пониманию того, что значит «хороший результат». У этого человека все иное: свои цели, задачи, свое желание и в сознании, и в подсознании, и вообще где-то в глубинах бессознательного. К тому же невозможно знать многие факты, отношения, конфликты или, напротив, что-то, создающее радость. В этом ряду случаи с Леной и Тоней на первом месте. Вспоминать их сейчас не имеет смысла, ибо опять-таки это будет лишь мой взгляд на ситуации, а, значит, только половина правды.
Неудачи многочисленных попыток «помочь» кому-то решать их проблемы накапливались, и во мне выросла неуверенность в моем праве практически вмешиваться в дела других людей. Я готова выслушать, помочь чем-то конкретным, то есть что-то сделать для них или вместо них, не считаясь со временем, усилиями, материальными затратами и т.п. Но не «учить жить». Надо сказать, что это совсем не простая вещь. Во-первых, советовать всегда проще, чем то-то делать. Во-вторых, куда меньше своих переживаний, ибо, если ты не даешь рекомендаций, то ты бросаешь человека в битву с проблемами, как бы это сказать, одного, что ли. Дескать, справляйся сам, а я посмотрю, что получится. С моральной и нравственной стороны позиция, прямо скажем, с обывательской точки зрения, очень уязвима. Но я хорошо знаю, что ни в детстве, ни в молодые годы ни тем более теперь лично я не люблю, когда кто-то «учит меня жить», навязывая свое видение моей проблемы и считая свою позицию правильнее моей. Поговорить, обсудить, выслушать другое мнение – это пожалуйста, но не более того. Решать и отвечать за последствия я должна сама. Естественно, не вижу резона вести себя по отношению к другим иначе.
Так, в свое время я видела неразумность выбора своих дочерей: не считала правильным брак Тони (кстати, и первый и второй), ее выбор биофака, как и многое в ее образе жизни. Конечно, свое мнение и его обоснование я высказывала, но не настаивала на изменении ее решений. Точно так же я совершенно не одобряла отношения Наташи с Игорем и их последующий брак. Я хорошо видела ошибочность и бесперспективность этого, но опять-таки «трупом на дороге» не ложилась. Я прекрасно понимала, что, настояв на своем, пусть трижды правильном, понимании, не могу гарантировать, что после этого жизнь потечет благополучно, и в таком случае у дочерей в подсознании или осознанно будет биться в отчаянии мысль, что вот если бы меня не послушала, было бы все гораздо лучше.
Эта позиция сохраняется и в отношениях с внуками. Я говорю им, как вижу и понимаю те или иные их качества, поступки, ситуации, при этом не всегда спокойно,- бывает и достаточно бурно. Однако, даже с маленькими не настаиваю на своей правоте.
Очень часто жизнь убеждает, что именно я была права. Но я никогда не напоминаю свои оценки и советы, даже когда мне говорят о новом решении, приводя мои прежние аргументы чуть ли не слово в слово. При этом никогда не испытываю удовлетворения от исполнения моих прогнозов,- это не греет мое самолюбие. Скорее, наоборот, - меня одолевают сомнения в тогдашней отстраненности при выборе ими решений. Я и сейчас нее знаю, насколько эта моя позиция – «не моего ума это дело», «думайте сами, решайте сами»,- правильна. Я сама привыкла решать свои проблемы, ни на кого их не перекладывая, и в большом и в малом. Могу сказать, что это далеко не всегда это приносит покой и удовлетворение. Порой, не получив помощи, обижаюсь и даже иногда плачу; а бывает, так хочется, чтобы мою проблему решил кто-то другой. Но такое состояние проходит, и я снова и снова «беру огонь на себя».
Рассказывая о своих внутренних барьерах (в некоторых случаях их можно назвать комплексами), не ищу оправдания ошибкам и неудачам. Просто хочу что-то понять. Смешно: стою у последней черты в жизни, а все еще размышляю, как я прожила эту жизнь. Если она не первая, а какая-то по счету, это, по-видимому, особенно важно. Но и в этой жизни еще есть новые дни, новые события и новые взаимоотношения. Как себя вести, что делать, как планировать и оценивать свои поступки,- это остается вопросом, и он тем более актуален, что я уже сейчас встречаю ситуации, которые не могу разрешать на былых принципах – делать все самой, отвечать за все последствия самой.
Знаю твердо одно: нет помощников в таких проблемах, и не потому, что, дескать, не те люди рядом,- они те, те самые, какие мне дороги и необходимы. Просто такой закон: чем ближе конец, тем больше наша ответственность за прожитые дни. Суметь бы…
|
| Категория: Мои статьи | Добавил: alexukl (08.02.2012)
|
| Просмотров: 692
|
|
|
